Любое обсуждение советской философии изначально зависит от отношения к самой советской системе в целом и вопросу о том, насколько в этой системе могла бы существовать какая-либо философия вообще.
В нулевые годы, в реакцию на либеральный нигилизм 90-х, возникла тенденция воспринимать опыт советской системы если не в апологетическом свете, то, по крайней мере, как относительно нормальный и рядоположенный западному либерализму, в связи с чем различные феномены советского опыта стали преподноситься как должные и не обусловленные его идеологической спецификой.
Если называть вещи своими именами, то эта крайняя реакция в определяющей степени объясняется желанием оправдать историю своей страны во всех ее проявлениях, потому что очень трудно признать, что твоя страна, твой народ, твои предки на протяжении многих лет могли быть в чем-то неправы, причем неправы по-крупному.
Подобная установка в принципе противоречит философскому мышлению и блокирует любой ответственный разговор на тему советского прошлого, а тем более, на тему советской философии. Поэтому прежде, чем обсуждать этот феномен, я считаю необходимым оговорить изначальные позиции этого обсуждения.
Во-первых, советская система от начала и до конца была тоталитарной системой, и сколько бы затасканным ни было это слово, оно очень точно указывает принципиальное свойство этой системы, – ее стремление максимально контролировать жизнь каждого человека и, в частности, контролировать его интеллектуальное творчество, насколько это позволяют технические и юридические возможности.
Во-вторых, как следствие этого контроля, в советской системе не могла развиваться никакая полноценная философия, а если какая-то философия вдруг все-таки возникала, то она de facto могла быть только антисоветской, и не столько потому, что она сознательно противоречила официальной идеологии, сколько потому, что сама официальная идеология превращала любую свободную мысль в оппозицию самой себе, даже если эта мысль не преследовала никаких оппозиционных целей.
В этом заключается один из самых показательных пороков любой тоталитарной системы – неуклонно превращать любое самостоятельное явление в своего потенциального врага.
Между тем, с историко-философской точки зрения, сама советская система представляет очень большой интерес, по меньшей мере, потому, что она изначально была основана на определенной философской теории, а именно марксистской, была определенным философским проектом и предполагала активное соучастие своих членов в этом проекте. СССР создавался как первый в мире масштабный проект марксистского государства, призванного осуществлять задачи гуманистической эмансипации, что должно было привлечь к нему гуманистически ориентированных интеллектуалов со всего мира и этот гуманистический универсализм до сих пор остается главным аргументом в защиту советской системы, по крайней мере, в оправдание его перед другой тоталитарной системой, а именно, нацистской, а также перед ужасами “дикого” капитализма. Однако историк философии здесь сталкивается с очевидным парадоксом, потому что система, изначально замышленная как философская и предполагающая активное развитие философии, на деле оказалась совершенно антифилософской и блокирующей это развитие в самом зачатке. Эта сознательная “остановка мысли” произошла по двум причинам.
Во-первых, поскольку марксизм-ленинизм (то есть марксизм в его ленинской редакции) с самого начала принял форму тоталитарно-экстремистской доктрины, навязывающей себя всеми возможными способами, то все философские идеи и традиции, более или менее противоречащие ему и признанные “буржуазными” и “реакционными”, оказались вытеснены из поля серьезной и свободной дискуссии. Заметим, что речь идет о 90% всей мировой философии, и в особенности русской философии, известной своей религиозностью.
Во-вторых, в силу тоталитарной природы этой доктрины, при советской власти оказалось невозможным не только обсуждение “враждебных” философских идей, но даже развитие самой марксистско-ленинской философии. Дело в том, что для того, чтобы какая-либо самодовлеющая идея развивалась, она должна вступать в открытое взаимодействие с другими идеями, а этот процесс всегда может обернуться частичным или полным пересмотром исходной идеи как таковой.
Поэтому абсолютное большинство мыслителей, чьи убеждения очевидно отличались от марксистско-ленинских, либо успели эмигрировать из СССР в страны “бездуховного” Запада, и чем западнее, тем успешнее, либо были физически уничтожены в самом СССР. Достаточно привести в пример судьбу абсолютно лояльного советской власти “прогрессивного” философа Густава Густавовича Шпета, ни много ни мало, директора Института научной философии с 1921 года (предшественника ИФ РАН), расстрелянного в 1935 году по обвинению в контрреволюции.
Объяснить этот расстрел “правым” уклоном советской власти в 30-е годы совершенно невозможно, потому что на 1937 год приходится не только апофеоз уничтожения верных ленинцев, но и всех тех, кто открыто поддерживал советскую власть “справа” от безобидного отца Павла Флоренского до идеолога просталинского “сменовеховства” Николая Устрялова и всевозможных евразийцев, поверивших сталинскому режиму. Конечно, можно сказать, что после смерти Сталина подобных эксцессов больше не было и философов уже никто не расстреливал, но отношение к ним было то же самое: советской власти были совершенно не нужны и опасны все они: и “правые”, и “левые”, и честные марксисты, и прагматичные ревизионисты.
Поэтому так называемая официальная советская философия с первых шагов своего существования перестала быть философией и превратилась в чистую идеологию, по инерции использующую философский язык. В связи с этим нередко можно услышать обвинение советского марксизма-ленинизма в “схоластике”, но на самом деле оно глубоко ошибочно, потому что средневековая схоластика была принципиально развивающейся системой, внутри которой конкурировало несколько самостоятельных направлений, в то время как официальная советская философия никаких не развивалась, никаких направлений в ней не было, потому что она не представляла собой философию как таковую.
Это обстоятельство было настолько очевидным, что его не могла признать даже сама советская власть в лице Ю.А.Жданова (сына А.А.Жданова и зятя Сталина), писавшего в 1949 году по поводу так называемой дискуссии вокруг вышедшего третьего тома академической “Истории философии”, посвященного немецкому идеализму: “Что же касается наших философов-профессионалов, заполняющих институты философии и философские кафедры учебных заведений, партийных школ, то никто из них за тридцать лет советской власти и торжества марксизма в нашей стране не высказал ни одной новой мысли, которая вошла бы в сокровищницу марксистско-ленинской философии. Более того, никто из наших философов-профессионалов не высказал ни одной мысли, которая обогатила бы какую-либо конкретную область знания. Это в равной степени относится к Деборину и Митину, Юдину и Александрову, Максимову и Кедрову и всем остальным”.
Цинизм этой “дискуссии” состоял в том, что критикуемая сторона, состоящая сплошь из гиперлояльных “официальных философов” разной степени одаренности ничего не могла ответить по существу, поскольку самого существа дела не было – советская система не требовала от философов никакого идейного развития, в отсутствии которого их теперь обвиняли.
Но что же мы тогда называем “советской философией” и была ли она вообще? Да, советская философия была и мы называем этим термином всю совокупность философских идей и текстов, которые возникали исключительно вопреки советской системе, даже если они не только ничего не имели против этой системы, но прямо ее поддерживали. Именно в этом смысле советская философия могла быть только антисоветской. В институциональном отношении эта философия могла быть возможна только потому, что советская власть была вынуждена по разнарядке создавать философские факультеты и сам Институт философии АН СССР, которые должны были идеологически обслуживать эту власть, но даже эта нелегкая и, по-своему, творческая работа была практически невозможна, поскольку сама власть не предполагала собственного идейного развития и поэтому советский философ в политическом плане мог себя реализовать максимум в роли спичрайтера партийных бонз. Для тех же из философски настроенных авторов, кто хотел проявить себя в качестве философа par exellence, система оставляла два основных пути, в русле которых и развивалась настоящая советская философия, а точнее говоря, философия советского времени.
Первый путь – это заняться логикой, то есть той философской сферой, которая наименее подвержена идеологизации и не позволяет произвольных суждений, в сравнении с другими философскими дисциплинами. Именно этим путем пошли те немногие мыслители, которых в самом лучшем смысле этого слова можно назвать настоящими советскими философами – Эвальд Васильевич Ильенков, Александр Александрович Зиновьев, Георгий Петрович Щедровицкий и Мераб Константинович Мамардашвили. Если говорить точнее, то они пошли не столько даже путем исследования логики как таковой, сколько сферы чистого мышления или “мыследеятельности”, как назвал этот процесс Г.Щедровицкий.
С одной стороны, это был очень удачный выбор: сфера чистого мышления и гносеологии вообще составляет основу философии и отказаться от нее невозможно также, как ее невозможно контролировать никакой идеологии. Но с другой стороны, все эти авторы в большей или меньшей степени преследовали не только умозрительные цели чистого мышления, но и сугубо практические задачи социальных преобразований на марксисткой основе, причем, совершенно искренне, а это требовало от них неизбежной ревизии официального марксизма-ленинизма и превращало в заведомых “антисоветчиков”, как бы они этого ни отрицали.
Второй путь – это заняться историей философии как дисциплиной, позволяющей на “легальной” основе изучать все возможные “нелегальные” темы от “буржуазно-оппортунистских” идей, направлений и авторов до “реакционно-мракобесных”, и, при этом, не быть заподозренным в симпатии к этим темам, поскольку их исследование должно проходить исключительно в критическом свете.
Этим вторым путем пошла большая часть тех, кого мы теперь можем назвать философами советского времени и благодаря этому в 60-80-е годы в нашей стране сформировалась блестящая школа историко-философских исследований, ставшая, с моей точки зрения, главным достижением советской философии вопреки советской системе. Именно этот путь открыл плеяду таких имен как Сергей Сергеевич Аверинцев, Владимир Вениаминович Бибихин, Пиама Павловна Гайденко, Нелли Васильевна Мотрошилова и другие. При этом, речь не идет о смешении философии и истории философии, которых нужно строго различать.
Просто импульс, заданный историко-философскими исследованиями, позволял этим авторам излагать свои собственные философские мысли в рамках этих исследований, и наоборот, – их собственные идеи порождали определенные историко-философские догадки и гипотезы. Более того, возможно это предположение будет звучать крамольно, но именно советская (а точнее – позднесоветская) школа истории философии восполнила последующей русской философской мысли ту нехватку академической историко-философской культуры, которая, на мой взгляд, ощущается в вольных течениях философии Серебряного века.
Достаточно сказать хотя бы о количестве и качестве подробно прокомментированных переводов классических текстов западной (а также и восточной!) философии в 60-80-е годы, чтобы подтвердить эту мысль. Отдельным достижением была работа по составлению многих словарей, некоторые из которых, включая знаменитый серый пятитомник “Философской энциклопедии”, изданный с 1960 по 1970 годы Институтом философии АН СССР, до сих пор сохраняют свое академическое значение. Любой молодой человек, начинающий изучать философию в конце 80-х или конце 2000-х годов, мог не знать имена Мамардашвили или Ильенкова, но он точно знал имена Аверинцева или Мотрошиловой, поскольку он сталкивался с ними при первом же открытии справочных изданий по истории философии и благодаря им узнавал о классиках прошлого.
Однако параллельно с профессиональным разделением, а точнее – различением, логиков и историков философии, поздняя советская философия представляла собой множество различных, более или менее крупных, очевидно взаимопересекающихся мировоззренческих кругов, объективное изучение которых требует определенной временной дистанции. Охватить все эти круги в одном перечислении совершенно невозможно, но я позволю себе упомянуть два философских круга, которые, на мой взгляд, определили лицо русской философии конца ХХ века.
Первый круг – это авторы культурологического направления, которых с наибольшей наглядностью можно назвать учениками А.Ф.Лосева, чудом выжившего идеалиста, последнего представителя русского религиозно-философского ренессанса, вокруг коего, как правило, собирались эти имена – С.С.Аверинцев, А.В.Гулыга, В.В.Бибихин, П.П.Гайденко, С.С.Хоружий и другие. Некоторые из них стали известны уже в 60-е годы, иные только в конце века, но все они объединены большей или меньшей степенью ученичества у А.Ф.Лосева, от которого они унаследовали не доктринальное содержание, весьма специфическое, надо признать, а энциклопедический охват гуманитарной тематики и глубокую философскую культуру, которая в принципе не может поддерживаться вне настоящей философской школы.
Именно этот круг авторов фактически наследовал и возродил в России позднесоветской эпохи традиции русской религиозно-философской мысли с ее преимущественной ориентацией на православие, благодаря чему работы именно этих авторов в большей или меньшей степени сыграли существенную миссионерскую роль в обращении советской и постсоветской интеллигенции к Православной Церкви.
Второй круг – это уже упомянутые логики Э.В.Ильенков, А.А.Зиновьев, Г.П.Щедровицкий и М.К.Мамардашвили, решившие серьезно сдвинуть официальную советскую философию с мертвой точки и пришедших на этом пути к весьма разным результатам. Преобразование любой доктрины, пережившей застой или ревизию с точки зрения ее преобразователей, как правило, предполагает “протестантское” возвращение к истокам, к “изначальной чистоте”, и именно этим характерны первые шаги воодушевленных реформаторов-шестидесятников, – каждый из них обращался прямо к Марксу.
Ильенков в 1953 году защищает кандидатскую диссертацию на тему “Некоторые вопросы материалистической диалектики в работе К.Маркса “К критике политической экономии””, а в 1960 г. пишет “Диалектику абстрактного и конкретного в “Капитале” К.Маркса”. Зиновьев в 1954 году защищает кандидатскую диссертацию “Логика “Капитала” К.Маркса”. В том же году Мамардашвили защитил диплом на тему “Проблема исторического и логического в “Капитале” Маркса”.
Примечательно, что в 60-е годы аналогичный процесс будет проходить и среди западных марксистов (ср. книгу Альтюссера “Читать Капитал” 1965 года), хотя и с другого ракурса и в другом контексте. Уникальность русского неомарксизма 60-х состояла в том, что в самом учении Маркса пытались найти основания для чисто гносеологических и даже логических теорий, и на этом пути каждый из упомянутых авторов пришел к своим выводам, принципиально отличным от всех остальных.
Если Ильенков, например, пошел по пути гегельянского единства бытия и мышления, то Мамардашвили пошел по пути кантианского трансцендентализма. Если Зиновьев имел с официальным марксизмом тяжелый роман, от отрицания советского опыта до его радикального приятия и провозглашения Советского Союза вершиной исторического развития, то Щедровицкий органично вписался в новый исторический поворот и, можно сказать, стал одним из неявных вдохновителей социально-экономических реформ 90-х годов. Автор этих строк в середине 90-х учился в одном московском учебном заведении, где имя Г.П.Щедровицкого произносили также, как в школе Макаренко произносили имя Макаренко. Тогда мне было совершенно очевидно, что “преодолевший марксизм” “основатель методологии” вполне мог бы претендовать на звание идеолога Новой России, поскольку его рационально-отвлеченная утопия вполне отвечала проводимой политики.
Каково же было мое удивление, когда имя Щедровицкого в среде либералов-реформаторов упоминают примерно с тем же пиететом, как имя Лео Штрауса среди американских неоконов. Достаточно привести в пример слова министра промышленности и торговли России В.Б.Христенко: “Для меня методологическая теория школы Г. П. Щедровицкого давно стала теоретическим каркасом для выработки управленческих решений на всех уровнях административной иерархии, которые мне удалось пройти”.
Однако, как бы ни относиться к “методологии” Щедровицкого, нельзя не признать, что за последние тридцать лет она составила, пожалуй, единственную в России реальную философско-практическую школу со всеми необходимыми атрибутами этого редкого явления, с учителями-теоретиками и учениками-практиками.
В череде позднесоветских неомарксистов особняком останется имя Мераба Мамардашвили, поскольку его философские поиски вышли далеко за пределы “теории всесильной, потому что верной”, и не столько даже в виду его наименьшей подверженности марксизму, сколько в виду наименьшей социальной ориентированности его мысли. Мамардашвили больше всех интересовали проблемы мышления как таковые, без решения которых любое социальное проектирование рискует обернуться очередной антиутопией: “дьявол играет с нами, когда мы мыслим неточно”.
В связи со своей гиперкорректной трансценденталистской установкой, он в отличие от Ильенкова, считал, что “превращенные формы” Маркса указывают не на тождественность сознания и бытия, а на их различие, но эта же корректность оборачивалась и довольно радикальными заявлениями во имя дальнейшей эмансипации сознания, когда он, например, противопоставлял его культуре: “культура есть то, что культивирует автоматизм мышления”. Между тем, его углубленность в проблемы чистого сознания неизбежно вывела его к тематике свободы и личности, так что, при всем его неприкрытом атеизме, некоторые его размышления пересекаются не только с экзистенциализмом, что очевидно, но даже и с персонализмом, подобно тому как “медитации” Декарта имели параллели в иезуитской мистике.
У любого автора, отрицательно настроенного к опыту советского марксизма-ленинизма и любого марксизма вообще, есть большой соблазн назвать этот опыт тупиковым и в качестве трагического символа этого тупика вспомнить самоубийство Эвальда Ильенкова в 1979 году, наиболее серьезно подошедшего к задачи преображения официальной советской философии. Поразительны и показательны попытки этого философа описать возникновение сознания из материи, отраженные в его “Космологии духа”, где строгий материалист как будто бы срывается в жанр мистических видений. Потому что объяснить возникновение сознания из материи невозможно.
Между тем, до тех пор, пока будет существовать марксистская философия, а она будет существовать всегда, как и любая другая философия, работы позднесоветских неомарксистов будут востребованы этим направлением и то, что для нас может казаться тупиком, для кого-то только началом. Однако магистральная линия развития русской национальной философии простирается в религиозно-метафизических поисках и связующее историческое значение здесь, конечно, имеют упомянутые и не упомянутые философы культуры из круга учеников А.Ф.Лосева, благодаря которым русская религиозно-философская мысль подспудно развивалась и в советское время. Именно эта линия будет и дальше доминировать в русской мысли до тех пор, пока она будет оставаться русской.
Аркадий Малер
Помощь сайту: Отправить 100 рублей
Одежда от "Провидѣнія"
Мастерская "Провидѣніе"
Источник — http://www.russ.ru/
